Не цветы им даря а морщины

Обновлено: 01.05.2024

часто в нашей работе приходится обращаться к поэзии. с Вашего позволения, начну:

***
Будь я малость помоложе,
Я б с душою дорогой
Человекам трем по роже
Дал как минимум ногой.

Да как минимум пяти бы
Дал по роже бы рукой.
Так скажите мне спасибо
Что я старенький такой.

Как хорошо, что мы успели.
А ведь могли бы опоздать,
Как хорошо, что все не съели,
И даже было что поддать.

И что положено вручили,
И был к столу допущен всяк.
Как хорошо, что проскочили,
Могли б и мордой об косяк.

а это можно перед частушками вставить:

Лягушатило пруд захудалистый,
булькотела гармонь у ворот.
По деревне, с утра напивалистый,
дотемна гулеванил народ.
В луже хрюкало свинство щетинисто,
стадо вымисто перло с лугов.
Пастушок загинал матерщинисто,
аж испужно шатало коров.
(Иванов)

Пели мужики на стопке бревен,
Выхлестнув пять раз по стопарю.
Был мотив и нуден и неровен,
Про слова уже не говорю.
***
НИЧЕЙНАЯ НАРОДНАЯ ПЕСНЯ

Вот мчится тройка никакая
Вдоль по дороге никакой.
Никто, никак не напевая,
Трясет ничейной головой.

Там дух ничей. Ничем там пахнет.
И никаковские поля.
Никто не встанет и не ахнет:
Мол, как же так? Ничья земля!

Никто не поведет и бровью,
Никто не ворохнет плечом.
Ничей покой не куплен кровью.
Никто
Не плачет ни о чем.
(автор неизвестен)

Ну, погода к нам явилась!
Клятый минус зверски лют.
Как бы стуже ни ярилась,
Не боится русский люд. (смелый люд-если не для русских)

Как там старая Европа?
Нас не хочет воевать?
Нет! Видать, примерзла кожа,
Из-под снега не видать!

Ты поди-ка в нас прицелься!
Ну а нам - пущай - мороз!
Лопнет в градуснике Цельсий,
Не дождавшись наших слез!

Поторопился, со взаимным уважением.

Я признаюсь по секрету
Очень денежки любли
Ничего приятней нету
Чем копить их по рублю

И шагаю с это ношей
Я по жизни весь звеня
Вот какой я нехороший
Полюбуйтесь на меня!

Не попадайтесь женщине
Вы под руку с утра!
В такое время женщина
Не очень-то мудра.
Не говорите "нет" в ответ,
Скажите лучше "да",
Чтоб не оставила Вам след
На лбу сковорода.

Не попадайтесь женщине
В периоды тоски!
Наверняка обещаны
Вам будут синяки.
За все грехи земные
Определит Вам счёт,
Лишь зубы коренные
Оставив под отчёт.

Не злите! Сделайте поклон,
Когда не мил наряд,
Когда терзает телефон
Который час подряд,
Когда скучает вечером,
Когда идёт к врачу.
Не попадайтесь женщине.
А, впрочем. Я шучу.

Недавно узнал с удивленьем,
Что прав был великий поэт
Есть женщины в русских селеньях
А девушек вроде как нет

Все могут они и умеют
И делают, что захотят
Медведя в лесу помеют
Коня на скаку соблазнят

И я представляю нередко
Ложась одиноко в кровать
как с ними пошел бы в разведку
И в баню. и просто гулять.

Ни погон на плече, ни коккард золотых,
Но в почёте у разных народов,
Ведь я тоже защитник - защитник больных
от болезней и разных микробов.

стетоскоп, как ружье на плече у меня,
доктор, врач - офицерское званье,
Моя школа военная - это моё
медицинское образованье.

Я разведчик симптомов, в атаку иду
помогать заболевшим животикам.
Уничтожу инфекцию, вирус найду -
забомблю его антибиотиком.

Непростая работа простых докторов
днём и ночью, порой без обеда.
Если бывший больной снова станет здоров,
это я называю - ПОБЕДА!

Не хочу быть любимым всеми
ибо вместе с борьбой в меня
время всажено, будто семя,
а, быть может, и все времена.

Не играю с оглядкой на Запад,
не молюсь, как слепой, на Восток.
Сам себе я задачи не задал,
вызывать двусторонний восторг.

Невозможно в жестоком сраженье,
руку на сердце положа,
сразу быть и сторонником жертвы,
и сторонником палача.

Продолжаюсь я, всех запутав,
Всем понравиться — это блуд.
Не устраиваю ни лизоблюдов,
ни раскалывателей блюд.

Не хочу быть любимым толпою —
я хочу быть друзьями любим.
Я хочу быть любимым тобою
и когда-нибудь — сыном своим.

Я хочу быть любимым теми,
кто сражается до конца.
Я хочу быть любимым тенью
мной потерянного отца.

Смеялись люди за стеной

Смеялись люди за стеной,
а я глядел на эту стену
с душой, как с девочкой больной
в руках, пустевших постепенно.

Смеялись люди за стеной.
Они как будто измывались.
Они смеялись надо мной,
и как бессовестно смеялись!

На самом деле там, в гостях,
устав кружиться по паркету,
они смеялись просто так, —
не надо мной и не над кем-то.

Смеялись люди за стеной,
себя вином подогревали
и обо мне с моей больной,
смеясь, и не подозревали.

Смеялись люди… Сколько раз
я тоже, тоже так смеялся,
а за стеною кто-то гас
и с этим горестно смирялся!

И думал он, бедой гоним
и ей почти уже сдаваясь,
что это я смеюсь над ним
и, может, даже издеваюсь.

Да, так устроен шар земной
и так устроен будет вечно:
рыдает кто-то за стеной,
когда смеемся мы беспечно.

Да, так устроен шар земной
и тем вовек неувядаем:
смеется кто-то за стеной,
когда мы чуть ли не рыдаем.

И не прими на душу грех,
когда ты мрачный м разбитый,
там, за стеною, чей-то смех
не счесть завистливой обидой.

Как равновесье — бытие.
В нем зависть — самооскорбленье.
Ведь за несчастие твое
чужое счастье — искупленье.

Желай, чтоб в час последний твой,
когда замрут глаза, смыкаясь,
смеялись люди за стеной,
смеялись, все-таки смеялись!

К Вашему сведению

Я хочу довести до вашего сведения,
пассажиры в грохочущем поезде лет,
что на карте не значится
станция следования,
до которой вы взяли плацкартный билет.

Установлено точно в ходе обследования:
этой станции —
Юность Вторая —
нет.
Я хочу довести до вашего сведения,
что напрасно вы первую юность свою
проворонили, будто бы дурни последние,
и, к прискорбию, в вас
я себя узнаю.
Я хочу довести до вашего сведения
то, что далее — станции Старость и Смерть,
но бессмертье сомнительно исповедуя,
вы не хочете этого предусмотреть.

Я хочу довести до вашего сведения
то, что если у вас,
господа,
в багаже
груз прогнивший и лишь анекдотики свеженькие,
вы до станции Смерть
докатились уже.
Я хочу довести до вашего сведения
то, что годы вас всех,
не чихнув,
поглотят —
только бледные курицы,
вами съеденные,
вслед за поездом
призраками полетят…

Мученья

Как я мучаюсь — о боже! —
не желаю и врагу.
Не могу уже я больше —
меньше тоже не могу.

Мучат бедность и безбедность,
мучат слезы, мучат смех,
и мучительна безвестность,
и мучителен успех.

Но имеет ли значенье
мое личное мученье?
Сам такой же — не иной,
как великое мученье,
мир лежит передо мной.

Как он мучится, огромный,
мукой светлой, мукой темной,
хочет жизни не бездомной,
хочет счастья, хочет есть.

Есть в мученье этом слабость,
есть в мученье этом сладость,
и какая-то в нем святость
удивительная есть.

Как любимую сделать счастливой?

Под невыплакавшейся ивой
я задумался на берегу.
Как любимую сделать счастливой?
Может, этого я не могу?

Мало ей и детей и достатка,
жалких вылазок в гости, в кино
Сам я нужен ей весь без остатка,
а я весь из остатков давно.

Под эпоху я плечи подставил,
так что их обдирало сучье,
а любимой плеча не оставил,
чтобы выплакалась в плечо.

Не цветы им даря, а морщины,
возложив на любимых весь быт,
воровски изменяют мужчины,
а любимые — лишь от обид.

Как любимую сделать счастливой?
C чем к ногам ее приволокусь,
если жизнь преподнес я червивой,
даже только на первый вкус?

Что за радость — любимых так часто
обижать ни за что, ни про что?
Как любимую сделать счастливой —
знают все. Как счастливой — никто.

Друг и враг

Какое наступает протрезвленье,
как наша совесть к нам потом строга,
когда в застольном чьем-то откровенье
не замечаем вкрадчивость врага.

Но страшно ничему не научиться
и в бдительности ревностной опять
незрелости метущейся, но чистой
нечистые стремленья приписать.

Усердье в подозреньях не заслуга.
Слепой слуга народу не судья.
Страшнее, чем врага принять за друга,
принять поспешно друга за врага.

Поздние слёзы

Животные — это другие народы,
и не из слезливой, как люди, породы.
Но плачут собаки не спьяну — тверезы.
Их старость выдавливает им слезы.

Собакам глаза вытирают ушами,
чтоб старости слезы им жить не мешали.
Да разве увидишь лису или зайца,
когда твои очи собачьи слезятся.

Я в детстве шикарно рыдал, ниагарно,
порой притворялся — отнюдь не бездарно,
а поздние слезы не рвутся наружу, —
я трушу, что с ними свой сговор нарушу.

Все чаще рыдания пряча в свой выдох,
стоя, словно каменный, на панихидах.
Я стал договариваться с глазами.
Чтоб договорились они со слезами.

Не плакать мне хочется — выть, как собака,
лишь вновь свежекрашенным гробом запахло,
а возле глотающей друга могилы
и плакать нет сил, и не плакать нет силы.

- Отдать тебе любовь?
- Отдай!
- Она в грязи.
- Отдай в грязи.
- Я погадать хочу.
- Гадай.
- Еще хочу спросить.
- Спроси.
- Допустим, постучусь.
- Впущу!
- Допустим, позову.
- Пойду!
- А если там беда?
- В беду!
- А если обману?
- Прощу!
- "Спой!"- прикажу тебе..
- Спою!
- Запри для друга дверь.
- Запру!
- Скажу тебе: убей.
- Убью!
- Скажу тебе: умри.
- Умру!
- А если захлебнусь?
- Спасу!
- А если будет боль?
- Стерплю!
- А если вдруг - стена?
- Снесу!
- А если - узел?
- Разрублю!
- А если сто узлов?
- И сто.
- Любовь тебе отдать?
- Любовь.
- Не будет этого!
- За что?!
- За то, что
не люблю рабов.

Намек понял. Выезжаю.

Любил,
Как сон,
Прелестную,
С мечтой
И грустью в облике,
Любил полунебесную,
Стоящую на облаке.

Не видел,
Как менялася
С бедою неутешною,
Не видел,
Как спускалася
С небес
На землю грешную.

Не тихою,
Не слабою,
Но рано песню спевшую,
Увидел просто бабою,
Уже отяжелевшую.

Такая
И встречается,
Такая мне и любится.
Мой вкус
Перемещается
От Рафаэля
К Рубенсу.

Наверное, любовной лирики пока хватит.

Мы долго думали, что сети
Сплетает Дьявол с простотой,
Чтоб нас поймать, как ловят дети
В силки беспечных птиц, весной.

Но нет. Опутывать сетями —
Ему не нужно никого.
Он тянет сети — между нами,
В весельи сердца своего.

Сквозь эту мглу, сквозь эту сетку,
Друг друга видим мы едва.
Чуть слышен голос через клетку,
Обезображены слова.

Шалун во образе змеином
Пути друг к другу нам пресек.
И в одиночестве зверином
Живет отныне человек.

Не пора ли добавить драматизма?

Улыбнулась и вздохнула,
Догадавшись о покое,
И последний раз взглянула
На ковры и на обои.

Красный шарик уронила
На вино в узорный кубок
И капризно помочила
В нем кораллы нежных губок.

И живая тень румянца
Заменилась тенью белой,
И, как в странной позе танца,
Искривясь, поникло тело.

И чужие миру звуки
Издалека набегают,
И незримый бисер руки,
Задрожав, перебирают.

На ковре она трепещет,
Словно белая голубка,
А отравленная блещет
Золотая влага кубка.

Е. Евтушенко "Баллада о выпивке"

Мы сто белух уже забили,
цивилизацию забыли,
махрою легкие сожгли,
но, порт завидев,- грудь навыкат! -
друг другу начали мы выкать
и с благородной целью выпить
со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерме, как боги,
слегка вразвалку, руки в боки,
и наши бороды и баки
несли направленно сквозь порт;
и нас девчонки и салаги,
а также местные собаки
сопровождали, как эскорт.

Но, омрачая всю планету,
висело в лавках: "Спирту нету".
И, как на немощный компот,
мы на "игристое донское"
глядели с болью и тоскою
и понимали - не возьмёт.

Ну кто наш спирт и водку выпил?
И пьют же люди - просто гибель.
Но тощий, будто бы моща,
Морковский Петька из Одессы,
как и всегда, куда-то делся,
сказав таинственное: "Ща!"

А вскоре прибыл с многозвонным
огромным ящиком картонным,
уже чуть-чуть навеселе:
и звон из ящика был сладок,
и стало ясно: есть! порядок!
И подтвердил Морковский: "Е!"
Мы размахались, как хотели,-
зафрахтовали "люкс" в отеле,
уселись в робах на постели:
бечёвки с ящика слетели,
и в блеске сомкнутых колонн
пузато, грозно и уютно,
гигиеничный абсолютно
предстал тройной одеколон.

И встал, стакан подняв, Морковский,
одернул свой бушлат матросский,
сказал: "Хочу произнести!"
"Произноси!" - все загудели,
но только прежде захотели
хотя б глоток произвести.

Сказал Морковский: "Ладно,- дернём!
Одеколон, сказал мне доктор,
предохраняет от морщин.
Пусть нас осудят - мы плевали!
Мы вина всякие пивали.
Когда в Германии бывали,
то "мозельвейном" заливали
мы радиаторы машин.

А кто мы есть? Морские волки!
Нас давит лед, и хлещут волны,
но мы сквозь льдины напролом,
жлобам и жабам вставим клизму,
плывем назло имперьялизму?!"
И поддержали все: "Плывём!"

"И нам не треба ширпотреба,
нам треба ветра, треба неба!
Братишки, слухайте сюда:
у нас в душе, як на сберкнижке,
есть море, мама и братишки,
все остальное - лабуда!"

Так над землею-великаном
стоял Морковский со стаканом,
в котором пенились моря.
Отметил кэп: "Всё по-советски. "
И только боцман всхлипнул детски:
"А моя мамка - померла. "

И мы заплакали навзрыдно,
совсем легко, совсем нестыдно,
как будто в собственной семье,
гормя-горючими слезами
сперва по боцмановой маме,
а после просто по себе.

Уже висело над аптекой
"Тройного нету!" с грустью некой,
а восемь нас, волков морских,
рыдали,- аж на всю Россию!
И мы, рыдая, так разили,
как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,
всех ложных ценностей навалы,
все надувные имена,
и оставалось в нас, притихших,
лишь море, мама и братишки
(пусть даже мамка померла).

Я плакал - как освобождался,
я плакал, будто вновь рождался,
себе - иному - не чета,
и перед богом и собою,
как слёзы пьяных зверобоев,
была душа моя чиста.

В 1964 году один иностранец попал на «концерт Евтушенко в Медицинском институте» и попытался осмыслить увиденное: набитую битком аудиторию, жесты длиннорукого тощего поэта, его сомнамбулический голос и горящий взгляд голубых глаз. Иностранцу хотелось понять, что всё это значит. Он записал: «Я его люблю как явление природы».

К середине 60-х годов это явление уже обрисовалось, причем в мировом масштабе. Евтушенко собрал такое количество читателей и слушателей, какое до него в русской поэзии не собирал никто. Включая Пушкина, Маяковского и Есенина, популярность которых, отчасти в силу тогдашних технических возможностей, не достигала таких гомерических размеров, как у этого сибирско-московского шкета, ставшего полпредом то ли стиха, то ли государства, то ли еще чего-то, выходящего вообще за привычные рамки. Я сам слышал в Болгарии (как раз в том самом 1964 году), как люди, прослышавшие о его приезде, принимал его то ли за циркового борца, то ли за иллюзиониста: знали, что «едет Евтушенко», но не знали (или не хотели показать, что знают), кто он и с чем едет.

Разумеется, это было явление, возможное лишь в эпоху массовых действ и чувств, да еще при том условии, что на Россию (то есть на СССР) полмира смотрело со страхом и ненавистью, полмира — с надеждой и любовью. Учтем и то, что поэзия на какое-то историческое мгновенье стала тогда универсальным знаковым языком. Учтем, наконец, и то, что такая ситуация вряд ли когда-нибудь повторится, и сделаем неизбежный вывод, что перед нами случай уникальный.

«Мне повезло… Жизнь подарила мне такую прижизненную славу, которая не выпадала на долю поэтов, гораздо лучших, чем я».

Признание знаменательное, и во второй своей части даже более интересное, чем в первой. То есть, поэт, осознающий, что эпоха вознесла его на гребень, понимает, что он как поэт — «не лучший». Чтобы решить, так это или не так, надо прежде договориться, что такое в поэзии — «лучший». Если речь идет об отборе строчек, о технической взыскательности и о безукоризненности вкуса, то Евтушенко действительно уступает «лучшим» своим соратникам. Но самое поразительное: он это знает, он на это идет сознательно, он на это осознанно запрограммирован. В конце концов, вопрос об отборе «лучших» решается почти арифметически: из 25 тысяч строк отбирается 700. Остается вопрос: сохранит ли отобранное печать всеподлинности или будет дистиллировано? Фет, как техник стиха, «хуже» Майкова или Полонского… Но, видимо, техника стиха — еще не всё в поэзии, которая есть явление духа, явление жизни, «явление природы», наконец. И евтушенковское «дурновкусие» оказывается такой же неотъемлемой чертой его бытия, как и его подмывающее обаяние. Стало быть, начинать надо не с того, хороши или плохи строчки, и нет ли поэтов «лучше», а с того, какая личность выявляется в этих, и только этих строчках, с того, какая тут заложена судьба и, наконец, с того, зачем и чем эта судьба заложена.

Да, всемирно-исторической ситуацией. Состоянием мира, который располосован только что пронесшейся мировой войной, а точнее, двумя мировыми войнами, между которыми была такая «передышка», что хуже войн. Страна, избежавшая гибели, лежит ощетиненная, она боится поверить в то, что драки уже нет. Когда румяный комсомольский вождь , повторяя седовласого советского классика, говорит, что на переднем крае надо ставить пулеметы, а не ресторанные столики, он действительно отражает тогдашнее состояние умов и душ. Какие там столики, до них еще далеко! А речь о том, чтобы не гробить парламентеров! Но и не допустить братания!

В глубине души-то они уже готовы и к братанию, недавние смертельные противники. Но страх сковывает. Страх своих же! Страна действительно ощетинена — пулеметами, пушками, ракетами. Души скручены страхом и ненавистью. Кто решится в этой ситуации выйти перед строем с белым платочком, не рискуя, что его прошьют пулями!

Крутой правдолюбец, который вострубит: «Жить не по лжи!» и проклянет колючую проволоку? Нет, он не высунется до 1962 года! Ему головы не дадут поднять, рта раскрыть!

Может, вчерашний школяр разжалобит сердца, грустный солдатик с печальной песенкой на устах? Да его прибьют как дезертира! И он до 1960 года не рискнет запеть.

И вот за десять лет до этих первоапостолов разоружения, еще при жизни безжалостного Генералиссимуса, в мертвой зоне ничейного пространства показывается фигура пронзительно голосящего мальчишки.

« Граждане, послушайте меня . »

Он идет расслабленной походочкой огольца из Марьиной Рощи. На его острых скулках то ли сибирский румянец, то ли нервак, цветущий красными пятнами. У него длинный, любопытный, буратинистый нос и доверчивые, заглядывающие в самую душу глаза. В его песенке нет ничего ни от трубного гласа, ни от похоронного плача. Но — такая шарманочная простота и такая детская, безоглядная, обезоруживающая, искренняя любовь КО ВСЕМУ НА СВЕТЕ, что ни у кого (ни у кого на свете!) духу не хватает взять это непонятное явление природы на мушку.

Потому что это явление — не только порождение ситуации, оно — знак выхода из ситуации.

« Мы происходим из происходящего ».

Первая книжка Евтушенко, вышедшая в 1952 году, — «Разведчики грядущего». Он много каялся впоследствии за ее наивность, советскость и прочее. Зря каялся: главное-то уже в той книжке нащупано, сразу.

Он действительно разведчик. Мальчишка-разведчик (недаром же задал Андрею Тарковскому портретный канон для будущего «Иванова детства»). Лазутчик в грядущее.

В грядущем: потепление и заморозки, иллюзии и предательства, опьянение свободой и унижение державы, гром побед и немота банкротств, триумф и бессилие.

И он — всему этому разведчик, всему верящий, все подхватывающий, от всего заболевающий, но все пробующий, искусный, как уличный жонглер, и естественный, как сама природа.

Он ничего не пропускает и до всего добирается первым.

В перечне свобод, за которые он борется вместе с поэтами его поколения (эти свободы он неоднократно перечисляет в перечнях: свобода от цензуры, свобода от бюрократов, свобода от очередей, свобода любить, как любится и т. д.), на первом месте неизменно стоит у него — свобода ездить куда вздумается…

А про ГУЛАГ не знал, что ли? Знал отлично: оба деда в лагерях сидели, один там и сгинул. Так почему не взвыл, не поднялся? В голову не пришло… А за свободу выезда сразу поднялся, с первых же звуков! Хочу весь мир увидеть! Не хочу знать никаких границ!

Впоследствии всё это дало отечественным насмешникам повод увидеть в Евтушенко вечного международного туриста, а зарубежным — «коммивояжера молодой злости» (юмором родные старики прикрывали тревогу, а злостью сердитые юнцы открещивались от завещанной Маяковским собственной советской гордости).

Злости у Евтушенко не было (и нет), а вот действительная жажда увидеть весь мир — была (и есть). И коллекционирование посещенных стран — факт (94 страны — подсчитал же!). Только это — не туристский азарт, это — врожденное ощущение, что мир — твой. Изначально. И значит, всякое препятствие братанию с миром есть вопиющее насилие над природой личности!

Он уверен, что всё, чего у него почему-то нет, у него украли, отобрали! Его тяга к экспроприации в ответ на обделенность — это же вывернутое наизнанку всеобладание! Назвать собрание своих стихов — «Краденные яблоки»: это надо же! Он не вынес бы, если бы у него впрямь отняли бы хоть что-то из присвоенного им изначально целого мира! Всё нужно, всё дорого! Прежде чем прогреметь на весь мир, он